ТРИНАДЦАТАЯ СТАНЦИЯ ФОНТАНА

  Тебе почти двадцать пять, а жене почти двадцать. И всего три часа тому назад кончился ваш медовый месяц. И она, жена, уютно свернувшись калачиком, посапывает  тебе  куда-то в ключицу. А за окном занимается одесский рассвет, и комната наполненна утренней прохладой и свежестью. А впереди... Нет, даже представить себе не можешь, что впереди!

А через открытое окно в комнату летят мелкие камушки и слышится Долькин призыв: - Изька: - ты еще долго там?..

               - И ты встаешь! Да, ты встаешь, потому что надо пить в меру и не трепаться, что ты рыбак и без рыбалки тебе не жисть. Ты, чертыхаясь, потихоньку  вытаскиваешь руку из-под Милочкиной головы, отодвигаешь с подоконника ворчащего Бульдю, подаешь Дольке знак, чтобы он заткнулся, и, прихватив по дороге бублик (вы когда-нибудь ели настоящий одесский бублик? Нет? Так я вам потом за него расскажу. Сейчас я тороплюсь на рыбалку), спускаешься по скрипящей деревянной лестнице во двор. В подъезде, открывая ворота, ты с трудом вытаскиваешь из железных скоб запор - огромный деревянный брус,  отполированный руками многих поколений одесских дворников еще аж с дореволюционного времени, и вот мы на Базарной. Потом сворачиваем на  Канатную и молча, еще не окончательно проснувшись,  идем на Куликово поле, на восемнадцатый номер.

Вы ехали ногда-нибудь на восемнадцатом номере? Если нет, так вы вообще никогда ни на чем не ехали. И теперь уже и не поедете. Потому что восемнадцатый номер сняли. Сняли за одну ночь. Все десять или, там, пятнадцать километров рельсов. И тут же их заменили, заметьте себе, с часу ночи до пяти утра, на широкую колею. И пустили по ней, по широкой колее, трамвай как в самом обыкновенном городе, как, скажем, в Москве или том Сан-Франциско.  И нет теперь того трамвая. Он ходил на Фонтаны еще до революции и после. А во время войны его увезли в Румынию, а после возвернули в Одессу. Это был поезд из двух длинных - уже тогда делали трамваи с тремя дверями - вагонов. Первый был вагон как вагон, а второй был как обыкновенная открытая платформа на колесах. А чтоб пассажиры не выпадали на ходу, была сделана ограда из решетки. Как на балконе. А чтоб их не шмалило солнце, так сверху была сделана железная крыша  со свисающими полотняными фестонами. Полосатыми такими. А спинки сидений можно было перекидывать так, чтоб пассажиры или глядели в затылок впереди сидящему, или садились лицами друг к другу, и организовывалось купе на четырех человек. На колени ставился чемоданчик и вы всю дорогу резались в подкидного или еще в чего и отпихивали локтями болельщиков, висящих на ваших плечах и  рвущих карты из ваших рук.

Не, посадка в вагоны осуществлялась и через двери тоже, но,  в  основном, все прыгали через решетку. А когда все загружались, кондуктор заднего вагона дергал веревку под потолком и в переднем звонил звонок, тогда передний дергал за свою веревку и тогда звонок звонил уже у вагоновожатого, и тогда все начинали ехать. И сначала вы ехали через зелень предместья, а потом дорога шла над обрывом и слева внизу было море, а справа степь. И вы дышали морским воздухом, напоенным запахом степных трав. А потом вы вытискивались из вагона и спускались к Тринадцатой станции Фонтана. Вы спросите почему именно к Тринадцатой, а не на Четырнадцатой или Двенадцатой?  Потому что на этой станции никто не купался. Весь этот, извиняюсь за выражение, пляж был покрыт щебенкой, а дно - камнями и валунами, обросшими мидиями. Вы когда-нибудь становились на камни, обросшие мидиями? Нет? Тогда если у вас нет под рукой мидий, обклейте с помощью эпоксидки дно и стенки ванны безопасными лезвиями. Густо-густо. Налейте в нее воды и попытайтесь в нее залезть, а потом, естественно, вылезть и, разглядывая лапшу, в которую превратились ваши пальцы и подошвы, получите весьма отдаленное представление о мидиях.

Потом снимаешь майку, заводишь ее, распятую, под ближайшую скалку и вытаскиваешь пару десятков рачков, и у тебя готовая наживка. Затем, отмахиваясь от мидий, потихоньку залезаешь на ту плоскую скалу, что метрах в пяти от берега, ложишься на нее и начинаешь рыбачить. Нанизываешь хвостик рачка на крючок и опускаешь в воду. А вода прозрачная-прозрачная. И ты наблюдаешь, как бычок, высунув морду из дырки в камне, с любопытством присматривается к наживке. И ты подводишь ему наживку под самый нос. И когда он уже намеревается клюнуть, из-под другого камня появляется краб и нахально снимает наживку клешней. И ты с досадой взмахиваешь удочкой, и краб летит на берег.

А мелкая волна с шуршаньем облизывает скалку, на которой ты лежишь. И ты потихоньку начинаешь дремать, пока Долька не позовет тебя кушать крабов и рачков, сваренных в морской воде на костерке из прошлогодней сухой полыни.

И пока я высасываю мясо из крабьих клешней и рачечных хвостиков, я с сожалением думаю о том, что кончился медовый месяц  - месяц нежности и узнавания, и прямо с завтряшнего дня наступают суровые будни. И какой малахольный (наверно, голубой импотент) придумал, что самый лучший период жизни должен длиться всего месяц? Хорошо, если этот месяц содержит тридцать один день. А если февраль? Да еще не високосный? Надо бы продлить это мероприятие, может, еще хоть на месяц-другой. Хоть неофициально. И никаких рыбалок и прочих отвлечений! Слава Богу,  и без них есть чем в тот месяц заняться!

А рыбу мы купили на обратном пути у гастронома, что на  Канатной угол Малой Арнаутской. У пацанов. Десяток "кнутов" на кукане. За рупь.