ЖИТЬ!

 Илья пробрался поближе к дальней стенке конюшни, на тот случай, если немцы начнут стрелять по воротам.  И окошко там. Правда, высоко,  но дышать все-таки легче. И так после контузии подташнивает.  Он даже не помнил,  кто его сюда приволок, свои или  немцы: так  жахнуло,  что вот только теперь немного начал соображать.  А  в  голове и ушах пульсирует.  Как будто едешь в  поезде и колеса на стыках: тук-тик-так, тук-тик-так. И под стук  слова  сами  подбираются: вот-так-мы, вот-так-мы, или  какие  другие. Сами, значит, подбираются, и сейчас подобрались: вот-и-все, вот-и-все... Слова подобрались не случайно. Эта мысль засела в голове, как только он пришел в сознание. Илья четко осознавал,  что это последний день его жизни. Хоть  добровольно  сдайся, хоть как он, без памяти, а все конец. Евреев немцы убивали безо всяких. Других пленных не все-гда, а евреев  обязательно. "Может,  еще  и  пытать  будут",-как-то  спокойно подумал он.  И все это под стук колес:  вот-и-все,  вот-и-все... А ведь я не похож на еврея, как это принято считать по облику,  вроде  как  штамп какой, не то чтобы утешал себя Илья... И волосы русые, и глаза голубые, а скулы, вообще как у татарина. Конечно, евреи узнали бы во мне соплеменника...  Мне во взводе даже комплименты  делали: "Илья, ты совсем не похож на еврейчика!" И до того я  был  непохож, что при мне заводились разговоры о том, что все  евреи  воюют  на "Ташкентском" фронте.  А когда я говорил,  так вот же я, тут, то в ответ слышал: "Какой же ты еврей, если ты тут?  "Все евреи там!"  Ну да Бог с ними, завтра, действительно, ни одного еврея во взводе  не  останется.  Завтра  об  этом позаботятся "мои" немцы. Хорошо, хоть  не  будут говорить, что я перебежчик. А узнать, что я еврей, немцы узнают. Говорят, выстраивают  всех в шеренгу и  заставляют  снимать  штаны. А моей маме (где она сейчас? говорят, что эшелон, в котором она эвакуировалась  с Катей и Ленькой,  разбомбили где-то под  Знаменкой) обязательно надо было, чтобы мне сделали брис.  Как  будто  и так не еврей. А обратно уже не пришьешь. Где оно, то, что отрезали?

Из  окошка  потянуло вечерней прохладой. Вроде, сегодня пронесло. Жить еще, может, до утра. А сквозь "вот-и-все" мысли разные лезут. Как мы с Милькой пришли в военкомат.  Добровольцами. Не  такими уж мы были героями. Мильке деваться было некуда, да и сердце щемило. Его дом  разбомбило вместе с Кларой и Идочкой.  И  с моими неясно. "Пошли,- говорит,- тем более, что  все  эшелоны уже  ушли,  а  топать  пешком  в такую даль..."  И пришли. Военком ни слова. У меня "белый" билет по зрению. Я военкому: переводчиком могу. А он: какие тут языки? Смешняк ты. А не взяли бы, может и  не  попал  бы  как  кур в ощип. А Мильку - еще  в  прошлой  атаке.  Как  в мишень... А, ведь,  делают  хирурги  операции,  пришивают чего-то. Вот мне так восемнадцать швов наложили, и на кожу,  и на мясо, когда я на стекло упал. А что если натянуть кожу и зашить?  Прихватить. Может, это как укол?  Больно, конечно, зато, вдруг, выживу. Факиры, вон, даже щеки иголками протыкают.

Илья  смотал  нитку  с иголки, которая была подколота к гимнастерке так, чтобы не мешала, помочился "про запас" (черт его знает, как это можно будет сделать потом) и, отвернувшись  от  соседей, принялся за операцию. Хоть и надо  было сделать  всего  несколько  стежков,  но  это оказалось совсем непросто.  Да и боль была  не как от укола. Зато прекратилось тиканье в голове, то ли от появившейся  надежды, то ли от еще большей боли.

Наутро, действительно, всех  подозреваемых  в  том, что они евреи, выстроили и приказали спустить штаны. Больше всего Илья боялся, что  его может выдать кто-нибудь из своих. Какое прекрасное  сочетание  слов, мимоходом отметил Илья: "свои" и "выдать". Обошлось. Правда, хотели расстрелять одного  мусульманина, но немцу объяснили, что он не еврей и что у мусульман тоже есть такой обычай. А тот застегивал штаны, размазывая по лицу  кровь, и  проклинал  евреев  потому, что из-за них расстреливают честных людей.

Несколько  дней  носил  Илья это "художество",  как он, улыбаясь и слегка коверкая слова, рассказывал моим родителям, лет  через пятнадцать после окончания войны.

Из  конюшни  он бежал в партизаны,  у которых он был не только переводчиком. А после окончания войны, он естественно, отсидел в  наших,  советских,  лагерях.  И пришивать там ему, слава Богу, уже  ничего  не надо было.  Наши не немцы - очень хорошо  разбирались  в национальностях, да, впрочем, и сажали невзирая на национальности.