БОРЩ

                                                                                               Матери - Карельман Ольге

                                                                                               Израйлевне посвящается

 Предновогодний Баку встретил меня положительной температурой и яркой зеленью. Контраст с Омском, в котором уже наступила зима, был разителен. Не знаю, почему я так волновался, следуя по пути к дому, в котором мы прожили более четрех лет. Я почти бежал. И только около Сабунчинского вокзала я замедлил шаг. Начались знакомые места. Кубинка, Торговая улица, Пассаж, Парапет, рынок и вот, наконец, Водовозная улица, дом, который я покинул тридцать один год назад. Двор. Вот под этим деревом, раздобыв несколько досок, я сколачивал гроб для своей бабушки. За то, чтобы приобрести гроб требвалось сверх официальной цены дать еще дашпаш - пять буханок хлеба. Досок нехватило. Достать гроб помог знакомый фининспектор. Он же достал подводу, на которой тело было отвезено на далекое Баиловское кладбище. Надпись сделанная химическим карандашом на фанерке от посылки гласила:

        КАРЕЛЬМАН РЕВВЕКА АБРАМОВНА

 Бабушка умирала долго. Некогда энергичная женщина, на которой лежало все хозяйство семьи, чахла. Она умирала не от болезней, не от старости, и даже не от голода - она умирала от жизни. Ослепшая от слез по безвременно умершему сыну и погибшему на фронте внуку, она была еще лишена и всякой доступной ей деятельности. Слепая, потерявшая ощущение времени, днем и ночью сидела она на грубо сколоченном топчане, раскачиваясь в такт каким-то своим мыслям. Иногда что-то бормотала по-еврейски, и я, не зная еврейского языка, мог уловить в этом бормотании только имена ее сына и внука. Может быть она молилась, чтобы Бог скорее соединил ее с ними?.. А потом она уже только лежала, уставившись в нависший потолок, затянутыми бельмами глазами. Оперировать ее отказались - кому нужна несчастная старуха, когда погибали молодые, полные сил люди. А денег не то что на взятку, на лишний кусок хлеба не было. Так она умирала на глазах у дочери, которая ничем ей не могла помочь, разве что иногда подкинуть лишний кусочек или что повкуснее, если таковое случалось в нашем убогом доме.

Но только теперь я понимаю, как часто мать оставалась голодной, так или иначе, подсовывая нам лишний кусочек. Каких усилий и ухищрений стоило ей накормить нас с отцом и не встающую с постели мать.

Через тридцать лет я не нашел даже в кладбищенских книгах места бабушкиного захоронения.

Какое-то незнакомое чувство возникло во мне на кладбище. Мне вдруг захотелось помолиться. Но я не знал молитв и не знал, о чем молиться. Не научен. Священника, который мог бы прочесть молитву, тоже не оказалось,- рабочий день уже закончился. И даже не было нищих, которым я мог бы подать милостыню. Да, по-моему, на этом кладбище и не могли, в принципе, находиться нищие.

Некогда убогое кладбище, окруженное теперь городом, процветало, если так можно выразиться о кладбище.

Помпезные памятники большей частью бесвкусные, иногда удивительно лиричные, но обязательно дорогие, возвышались над могилами. Казалось, что богатством памятников родственники одних усопших хотели сказать другим: а мы наших покойников любим больше, чем вы своих. А может быть, просто успокаивали свою совесть?

Да и у кого из нас чиста совесть перед пркойными? Хотя бы потому, что мы живы а они нет, и исправить уже ничего нельзя.

С тех пор прошло больше половины моей жизни. Дом, расположенный в самом центре города, всего в двухстах метрах от Баксовета и Азербайджанской Академии Наук, полувросшая в землю хибара. Дверь, выходящая прямо во двор, окно, забранное по бакинскому обычаю металлической решеткой, оберегавшей наши жалкие пожитки эвакуированных в душные бакинские ночи, когда все окна города - настежь.

Так как дверь была замкнута, я приник лицом к решетке, стараясь разглядеть вечно сумеречную внутренность комнаты. Пожалуй, ничего с тех пор не изменилось - так же придвинутый вплотную к окну стол, кровать напротив окна. Все остальное скрывалось во мраке комнаты, куда не проникали лучи дневного света. Это была длинная узкая комнатенка, шириной и длиной в старый трамвайный вагон, с окошком, расположенным сбоку, в том месте, где находится кабина водителя. Правда, стол был другой, да и кровать с никелированными шарами и прутьями была накрыта не солдатским одеялом, а плюшевой цветастой накидкой.

... Голдочка, золотая моя! Ну перестань реветь. Не стоит он и одной твоей слезинки. Слава Богу, жизнь налаживается... Так успокаивал отец плачущую мать, сидя на  той  кровати напротив этого окна за столом, накрытым ради праздника простыней. А мать рыдала уткнувшись мокрым лицом ему в грудь, как рыдают незаслуженно наказанные дети: еще громче и безутешнее, после каждой успокаивающей фразы, после каждого сочувствующего слова.

-Что вам здесь надо? - услыхал я старческий голос, вернувший меня из воспоминаний.

Мое объяснение было встреченно с недоверием, но постепенно, по мере того, как я стал интересоваться судьбами соседей, недоверие сменилось на активнейщее южное участие, и меня даже пригласили по гостепреимному азербайджанскому обычаю выпить чая из пузатого хрустального стаканчика.

Из старых жильцов дома никого не оказалось: кто уехал, а кто... Тридцать два года прошло.

Я еще раз прльнул к решетке, распростился с гостеприимной старухой и отправился искать друзей юности.

Нашел всех. Не нашел только ту, которую хотел встретить больше других - Таньку. Таньку, - душу и раздор нашей компании, вечно голодную, вечно поющую, с пяницей отцом и красавицей матерью, которые, фактически, бросили ей на руки неизвестно от кого прижитого мальца, тоже вечно голодного.

Встретили меня очень радостно. Все, кто узнал о моем приезде. Очень много было ярких воспоминаний, в основном, о послевоенном времени. О том весельи, которое царило в нашей комнатенке по окончании войны. Была помянута и моя мать, всегдашняя поверенная наших девчат, у которых - почти у всех - не было родителей. Передавали искренние приветы моему отцу, который в своих выдумках бывал моложе нас, молодых. Уехал наш знакомый, фининспектор, с дочерью которого я подружился. Этого фининспектора навела на мать одна из ее клиенток в отместку за якобы испорченное платье, за которое мать даже не взяла платы, опасаясь разглашения того, что она работает без патента.

Фининспектор регулярно брал дашбаш, несмотря на то, что он был очень милым человеком. Если бы он не брал взяток и не делился бы со своим начальством, то, как он объяснил, его бы не поняли. Кроме того, мать бесплатно обшивала его семью, тратя на них силы и время, вместо того чтобы зарабоитать что-нибудь для своей семьи.

Мать научилась шить еще в голодные двадцатые годы. Благодаря шитью мы кормились в первой эвакуации на Северном Кавказе, где нас после долгих мытарств нашел отец. Он привез с собой свою и мамину матерей. Несмотря на летнюю пору, на них на всех были зимняе одежды. И противогазы. И то и другое впоследствии очень пригодились. Может быть, противогазы даже в большей степени - немцы уже подходили к Северному Кавказу. Надо было снова эвакуироваться. За эти три противогаза на-чальник станции Нагуты посадил нас в поезд следующий до Махачкалы, в котором находился эвакопункт какого-то значения.

А оттуда эвакуация в Уфу. Почти два месяца, впроголодь, добирались мы туда на ветхом колесном параходике, переполненном такими же беженцами как и мы. Единственное, что немного утоляло безысходность положения, отсутствие бомбежек, которым мы непрерывно подвергались в Одессе и в первой эвакуации.

А потом - стылая, голодная Уфа, моя болезнь, почти не оставлявшая шансов на выздоровление, мучительная смерть матери отца от рака, сложнейшая полостная операция, перенесенная матерью, после которой, еще не оправившись, она по заснеженным дорогам уходила в какое-нибудь село, чтобы заработать шитьем немного картошки и сала. И все это на фоне постоянного безденежья и вечного желания поесть.

За время эвакуации моя мать, цветущая молодая женщина превратилась в изможденную старуху.

И самое страшное - еженощное бдение всей коммунальной квартиры под черной тарелкой репродуктора - слова: "...наши войска в результате упорных боев оставили..." Эти известия в 1941, 1942 годах были страшнее, чем голод и холод. Опять оставили...

Все это я вспоминал сидя за новогодним столом, в кругу своих друзей, в той же самой квартире, в которой я встречал ТОТ новый год.

В последний день старого года я, как всегда, отправился в техникум. Отец - на работу, а мать села дошивать праздничные платья жене и дочке фининспектора. К праздничнему обеду мать еще с вечера наварила ароматного украинского борща, и он так и остался на стоящей на полу плитке, набирая силу и смак. А в новогодний вечер, чтобы мы ей не мешали убираться, мать выгнала нас с отцом в цирк. Представление закончилось рано, и часам к десяти мы уже были дома.

Праздничный стол придвинутый к кровати, за отсутствием скатерти был накрыт хоть залатанной, но белоснежной простыней. На нем красовалась бутылка "САДИЛЛЫ", пожалуй, самого дешевого в то время вина, горкой лежали куски наломанного чурека и молодая зелень, без которой на Кавказе не садятся за стол. Пока разогревался борщ, мы с отцом делились впечатлениями от цирковой программы и даже пытались показать матери, что вытворял клоун на свободно закрепленном канате. По комнате начал распространяться божественный запах разогревшегося борща. Мать торжественно подняла с плитки за ручки нашу единственную, латанную-перелатанную мною, кастрюлю с кипящим борщом и... все ее содержимое вместе с вывалившимся днищем оказалось на полу.

- Голдочка, золотая моя, ну перестань реветь. Не стоит он и одной твоей слезинки. Слава Богу, жизнь налаживается... - так успокаивал отец рыдающую мать.

А она плакала всхлипывая, уткнувшись мокрым лицом отцу в грудь, как это делают незаслуженно наказанные дети, разражаясь еще большими слезами после каждого сочувственного слова.

Только теперь, став взрослым, я понял, почему рыдала мать. А тогда, удостоверившись, что борща не будет, взял припасенную еще с утра свою пайку хлеба, небрежно поцеловал мать и, отправился встречать первый послевоеннный, Новый, тысяча девятьсот сорок шестой год - к друзьям. Мне шел семнадцатый.