ШЕЛЯ

Сколько бы ни было праздников в Союзе, а в Одессе было всегда одним! праздником больше.

В пятидесятых годах это был праздник возвращения в Одессу—порт приписки—из девятимесячного плавания китобойной флотилии «СЛАВА».

Надо сказать, что это событие отмечалось печатью всего Союза, но праздник, настоящий праздник по этому поводу был только в Одессе.

Праздник этот совпадал по времени с началом брачных танцев дождевых червей — концом мая. Двадцать пятого числа — традиционный день прихода китобоев, вся Одесса выходила на приморский бульвар. В этот день девушки и молодые женщины Одессы (а как сказал Алексей Толстой, одесситки — это те же парижанки, только чуть-чуть полнее—в общем, не женщины, а изюм) в лучших. своих нарядах и прическах выстраивались на ракушечных парапетах приморского бульвара лицом к морю, спиной к городу. вызывая оживленные комментарии мужской половины встречающих.

Праздник начинался ровно в двенадцать часов дня — в порт входили трое «славенят», занявших первые три места в соцсоревновании по убиению китов. За ними следовала громада матки — «СЛАВА», а за ней остальные «славенята», не столь преуспевшие в избиении «братьев наших меньших».

Выйдя на траверз маяка, первая тройка салютовала городу выстрелами из гарпунных пушек, в ответ на которые все корабли, стоявшие в порту и на рейде, немедленно включали  сирены и ревуны, и тут же по этому сигналу вливались в приветственный хор гудки всех предприятий Одессы. Затем там, где-то внизу на причале, следовал рапорт капитан-директора флотилии «СЛАВА» Соляника каким-то официальным лицам (издали не разобрать). А на следующий день в местной и центральной прессе публиковались отчеты о достижениях флотилии в головах и тоннах.

А вечером на улицах Одессы появлялась конная милиция, дежурившая, в основном, возле ресторанов, оккупированных моряками «СЛАВЫ», выяснявших отношения между собой, женами и «шпаками». Некоторые били жен, в основном, от удивления — как это так: отсутствовали девять месяцев, а беременность семимесячная? Некоторые — от любви.

А через месяц в Одессу сьежались спекулянты со всех концов Союза скупавшие по-дешевке иношмотки у вдрызг пропившихся китобоев.

Как и ко всякому празднику, к приходу «СЛАВЫ» вся Одесса брала соцобязательства: кто — добыть сверх плана несколько миллионов тонн нефти, кто увеличить яйценоскость, а кто — просто не портить воздух, пардон, атмосферу в нашем прекрасном городе. И наш институт (профиль — электроника и автоматика) тоже готовился брать повышенные обязательства. За давностью лет точно не помню, но, по-моему, что-то связанное с увеличением поголовья китов, а может, и какое другое. Не помню. Помню только, что к этому знаменательному дню планировалось провести общеинститутское парткомпрофсобрание, посвященное принятию этих соцобязательств. Подготовка этого собрания была поручена Шеле. Я никогда не был комсомольцем. Пионером был. Я даже плакал из-за того, что не был принят в первом потоке вступающих — не достало галстуков и значков. А комсомольцем не был. Я всегда считал, что нельзя только числиться — надо быть. А быть я не хотел. Кроме того, по моему твердому убеждению, ВЛКСМ — не что иное, как орудие принуждения. Ехать по комсомольской путевке я никуда не желал. Мне хватало романтики и в Одессе. Но на комсомольских собраниях я частенько присутствовал, так как обычно они происходили на пустых «парах». А на это я едва сумел попасть. Зал, вмещавший еле-еле один поток, был переполнен. Студенты сидели по четверо на партах. Те, кому не досталось таких изысканных мест, расположились на полу в проходах между ними. Словом, каждый устроился как мог, и все потому, что собрание готовил Шеля.

Шелю в институте знали все, по-моему, даже абитуриенты. Шеля — легенда института. Мне иногда кажется, что ему приписывали даже то, чего он никогда не совершал. Например, некоторые утверждали, что сами видели как цыганка одарила его рублем за гадание. А его схема звонка с одним проводом стала классикой института. Дело в том, что у доцента — зав. кафедрой теоретической электротехники — иногда прорезалась нехорошая привычка задавать вопросы следующим образом: «Ответите мне на этот вопросик— я вам поставлю троечку, а нет—так придете, когда выучите. Лучше, батенька, осенью». То же самое в разных вариантах относилось и к другим оценкам. Говорят, что когда он поставил перед Шелей это условие, тот, после некоторого раздумья, выдал встречное предложение:

— Давайте так: я задам вопросик Вам. Если Вы ответите, то будет Ваша оценка, а нет— моя.

—Из области электротехники?—клюнул экзаменатор, который еще совсем недавно сам был студентом.

—Ну, во всяком случае, провод там будет,—заверил он Шеля.

— Интересно, интересно, — несколько высокомерно отреагировал доцент, — валяйте!

— Нарисуйте, схему звонка с одним проводом.

— А землю можно? — почесал в затылке преподаватель.

— Не-а, — мстительно мотнул головой Шеля, и пояснил, — земля, как Вам может быть известно, тоже ведь провод. А я же ясно сказал с одним, — протянул он.

— Ладно, нахаленок, твоя взяла — после весьма продолжительного раздумья криво усмехнулся доцент.—Так что же это за схема?

— Звонок к дворнику. Дергаете за проволоку, привязанную к колокольчику, — звонок. А что, что-нибудь не так? — наивно поинтересовался Шеля.

О выставленной оценке легенда умалчивает, но все студенты сходились во мнении, что доца— ШП (швой парень).

Примерно недели за две до назначенного срока в дверную щель во время лекции могла просунуться огненно-рыжая голова Шели и часть хрупкого туловища, его палец нервно тыкал что-то, быстро-быстро делались какие-то пометки в блокноте, подхватывались вечно сваливающиеся с пипочки носа огромные очки, и щель смыкалась прежде, чем лектор успевал возмутиться. Когда Шелина голова исчезала, в глазах еще долго оставалось изображение его шевелюры, как если посмотреть на яркую лампочку, а затем закрыть глаза. Что-то подсчитывалось и на переменах.

Ко всеобщему разочарованию начало собрания не предвещало ничего интересного. Председатель долго шуршал какими-то листками, время от времени призывая зал к спокойствию, протирал очки и стучал по графину. Наконец, он предложил избрать президиум. Слово для зачтения списка было предоставлено Шеле. Это был, конечно, экспромт. Экспромт, согласованный со всеми официальными институтскими инстанциями. Председатель еще раз постучал карандашом по графину, приглашая к спокойствию, и еще раз попросил зачитать список. Негромким, слегка картавым голосом Шеля читал список.

Список включал цвет института. В него входили лучшие студенты, любимые (справедливые и знающие) преподаватели и, конечно, Мария Михайловна—секретарь деканата, — Мария Михайловна, в адрес которой приходили письма со всех концов Союза от выпускников, даже с довоенного времени. Адрес был простой: Одесса, наименование института, Марии Михайловне. В свою очередь, она знала все обо всех и нередко бывала поверенной во всех наших студенческих делах. И у кого, как не у нее, можно было всегда «стрельнуть» трояк до стипендии.

— Президиум прошу занять места, — провозгласил председатель.

Из разных концов зала к возвышению, на котором стоял длинный, крытый красным сукном стол президиума, начали пробираться названные лица.  

               Зал притих. Притих, как природа перед бурей. В раскрытые окна вдруг стало доноситься шуршание шин на улице, плач ребенка из соседнего дома, шелест ветвей там, внизу...

               И буря разразилась—буря смеха. Зал хохотал до истерики, до икоты. Хохотали члены президиума, успевшие, занять места, хохотали пробирающиеся к столу президиума. Временами хохот затихал, но чье-нибудь всхлипыванье вновь порождало приступ смеха.

Когда, наконец, остались кое-где лишь отдельные островки смеха, председатель собрания встал. — Шеля, твое место, несомненно, здесь, — указал он на мгновенно организовавшийся рядом с ним стул,—ты наш. И под скандирование зала — Шеля! Шеля!—рядом с председателем, волосы которого были цвета красного перца с солью, в президиуме, состоявшем только из рыжих, рыжих всех мастей и оттенков, появился еще один рыжий, задор и молодость которого озаряли его волосы неповторимо огненно-рыжим сиянием.

А о чем было собрание, пожалуй, не только я, но и никто из присутствующих там не запомнил. Но может быть, действительно, кто-то воспринял всерьез резолюцию о способствовании нашего института в деле увеличения поголовья китов, потому что вскоре китобойный промысел был запрещен.